Его легкие пальцы вдруг неподвижно замерли у самого края клавиатуры. Я, дышавшая до этого прохладной мелодией из-под крышки рояля, хватанула ртом воздух, чтобы не задохнуться в тишине.
- Что случилось? – спросила испуганно я.
Но он молчал, недоуменно смотря то ли на свою застывшую руку, то ли на край черно-белого оскала фоно. Сердитое недоумение расчертило ему лицо под сводом тени, сделав его немножко мертвым в пику излишне живому свету, льющемуся из окна за его спиной. От такого контраста мне стало неуютно, я сжала в ладонях книгу, которую держала на коленях:
- Ты просто забыл, верно?
Он молчал. И я молчала. Мне становилось страшно от его неподвижности, от равнодушной игривости солнца, ветра и тюля, от непричастности полуденного городского говора снаружи этой драме, которая разыгрывалась меж его озаренными глазами и рукой.
Он наконец шевельнулся и хотел было заговорить, но в горле его что-то надломилось – ему пришлось с усилием заставить себя сказать, опуская глаза:
- Мне… мне не хватило. Тут должна была быть еще одна клавиша. Или две.
- Что-то с тональностью?
- Все в порядке.
Чернильная тень залегла под его спрятанными глазами. Он ошибся нотой? Я не заметила. Что же?..
- Мне… - снова в нем что-то скрипнуло, и голос сделался тише: - …хотелось показать тебе. За тем облаком вот-вот должно было показаться утреннее солнце. Мне хотелось показать его тебе, но не хватило клавиш.
Он не решался взглянуть на меня, принялся зачем-то листать ноты, туда-сюда, туда-обратно, сюда – у меня не выходило оторвать взгляда. В голове струились дорожки нот, надувающиеся музыкой: вот горный склон и журчит ручей, я наступила на землянику босой ногой, смотрю на мертвую сладость и чуть не плачу; несколько взбитых подушек облаков напротив моего лица сочатся неверным предчувствием утра, прохлада плотно кутает меня… Но черные запятые нот обрываются, звук взмывает, и навстречу мне предчувствие простирает уверенные теплые руки лучей, подхватывает, и слезы отступают; почти смеюсь – мне так тепло.
Я улыбаюсь его смущенным пальцам, теребящим безвольную безголосую бумагу, и тянусь с объятием ближе. Под моими благодарными поцелуями его лицо оживает, а день и течение жизни за окном останавливаются и снимают шляпу перед его мужеством и нежностью.